Неточные совпадения
Городничий (вытянувшись и дрожа всем телом).
Помилуйте, не погубите! Жена,
дети маленькие… не сделайте несчастным человека.
Во время кадрили ничего значительного не было сказано, шел прерывистый разговор то о Корсунских, муже и жене, которых он очень забавно описывал, как
милых сорокалетних
детей, то о будущем общественном театре, и только один раз разговор затронул ее за живое, когда он спросил о Левине, тут ли он, и прибавил, что он очень понравился ему.
Сонно улыбаясь, всё с закрытыми глазами, он перехватился пухлыми ручонками от спинки кровати за ее плечи, привалился к ней, обдавая ее тем
милым сонным запахом и теплотой, которые бывают только у
детей, и стал тереться лицом об ее шею и плечи.
И вот ввели в семью чужую…
Да ты не слушаешь меня…» —
«Ах, няня, няня, я тоскую,
Мне тошно,
милая моя:
Я плакать, я рыдать готова!..» —
«
Дитя мое, ты нездорова;
Господь
помилуй и спаси!
Чего ты хочешь, попроси…
Дай окроплю святой водою,
Ты вся горишь…» — «Я не больна:
Я… знаешь, няня… влюблена».
«
Дитя мое, Господь с тобою!» —
И няня девушку с мольбой
Крестила дряхлою рукой.
— Разве вы бьете своих
детей, моя
милая? — спросила бабушка, значительно поднимая брови и делая особенное ударение на слово бьете.
Да! тогда я был добрый,
милый Карл Иваныч, тогда я был нужен; а теперь, — прибавил он, иронически улыбаясь, — теперь
дети большие стали: им надо серьезно учиться.
— Да, это прекрасно, моя
милая, — сказала бабушка, свертывая мои стихи и укладывая их под коробочку, как будто не считая после этого княгиню достойною слышать такое произведение, — это очень хорошо, только скажите мне, пожалуйста, каких после этого вы можете требовать деликатных чувств от ваших
детей?
Когда княгиня выслушала стихи и осыпала сочинителя похвалами, бабушка смягчилась, стала говорить с ней по-французски, перестала называть ее вы, моя
милая и пригласила приехать к нам вечером со всеми
детьми, на что княгиня согласилась и, посидев еще немного, уехала.
— Ich danke, lieber [Благодарю,
милый (нем.).] Карл Иваныч, — и, продолжая говорить по-немецки, она спросила: — Хорошо ли спали
дети?
— Люди,
милая Таисья Романовна, делятся на
детей века и
детей света. Первые поглощены тем, что видимо и якобы существует, вторые же, озаренные светом внутренним, взыскуют града невидимого…
— У нее, как у
ребенка, постоянно неожиданные решения. Но это не потому, что она бесхарактерна, он — характер, у нее есть! Она говорила, что ты сделал ей предложение? Смотри, это будет трудная жена. Она все ищет необыкновенных людей, люди,
милый мой, — как собаки: породы разные, а привычки у всех одни.
— Какая красота, — восторженно шептала она. — Какая
милая красота! Можно ли было ждать, после вчера! Смотри: женщина с
ребенком на осле, и человек ведет осла, — но ведь это богоматерь, Иосиф! Клим, дорогой мой, — это удивительно!
— Обо всем, — серьезно сказала Сомова, перебросив косу за плечо. — Чаще всего он говорил: «Представьте, я не знал этого». Не знал же он ничего плохого, никаких безобразий, точно жил в шкафе, за стеклом. Удивительно, такой бестолковый
ребенок. Ну — влюбилась я в него. А он — астроном, геолог, — целая толпа ученых, и все опровергал какого-то Файэ, который, кажется, давно уже помер. В общем —
милый такой, олух царя небесного. И — похож на Инокова.
— Ой, глупая, ой — модница! А я-то думала — вот, мол,
дитя будет, мне возиться с ним. Кухню-то бросила бы. Эх, Клим Иваныч,
милый! Незаконно вы все живете… И люблю я вас, а — незаконно!
Дети — такие
милые, грациозные от природы, смешные, добрые, хорошенькие!
Заметь, однако, что я и сам был из задумывающихся
детей, но… извини, мой
милый, я удивительно как рассеян.
Кончилась обедня, вышел Максим Иванович, и все деточки, все-то рядком стали перед ним на коленки — научила она их перед тем, и ручки перед собой ладошками как один сложили, а сама за ними, с пятым
ребенком на руках, земно при всех людях ему поклонилась: «Батюшка, Максим Иванович,
помилуй сирот, не отымай последнего куска, не выгоняй из родного гнезда!» И все, кто тут ни был, все прослезились — так уж хорошо она их научила.
— И ты прав. Я догадался о том, когда уже было все кончено, то есть когда она дала позволение. Но оставь об этом. Дело не сладилось за смертью Лидии, да, может, если б и осталась в живых, то не сладилось бы, а маму я и теперь не пускаю к
ребенку. Это — лишь эпизод.
Милый мой, я давно тебя ждал сюда. Я давно мечтал, как мы здесь сойдемся; знаешь ли, как давно? — уже два года мечтал.
Больше же всех была приятна Нехлюдову
милая молодая чета дочери генерала с ее мужем. Дочь эта была некрасивая, простодушная молодая женщина, вся поглощенная своими первыми двумя
детьми; муж ее, за которого она после долгой борьбы с родителями вышла по любви, либеральный кандидат московского университета, скромный и умный, служил и занимался статистикой, в особенности инородцами, которых он изучал, любил и старался спасти от вымирания.
— Ей кажется, что всем интересно видеть ее
детей, — сказала мать, улыбаясь на
милую бестактность дочери. — Князю совсем неинтересно.
— Таких любить разрешаю и благословляю,
дети: Мой
милый, смелее Вверяйся ты року! совсем развеселилась я с вами, — а где веселье, там надобно пить...
— Друг мой,
милое мое
дитя! о, не дай тебе бог никогда узнать, что чувствую я теперь, когда после многих лет в первый раз прикасаются к моим губам чистые губы. Умри, но не давай поцелуя без любви!
В Англии артистический период заменен пароксизмом
милых оригинальностей и эксцентрических любезностей, то есть безумных проделок, нелепых трат, тяжелых шалостей, увесистого, но тщательно скрытого разврата, бесплодных поездок в Калабрию или Квито, на юг, на север — по дороге лошади, собаки, скачки, глупые обеды, а тут и жена с неимоверным количеством румяных и дебелых baby, [
детей (англ.).] обороты, «Times», парламент и придавливающий к земле ольдпорт. [старый портвейн (от англ. old port).]
Сначала она осмотрелась кругом, несколько дней она находила себе соперницу в молодой,
милой, живой немке, которую я любил как
дитя, с которой мне было легко именно потому, что ни ей не приходило в голову кокетничать со мной, ни мне с ней. Через неделю она увидела, что Паулина вовсе не опасна. Но я не могу идти дальше, не сказав несколько слов о ней.
— У Акулины своего дела по горло; а сама и сходила бы, да ходилки-то у меня уж не прежние. Да и что я на вас за работница выискалась! Ишь командир командует: сходи да сходи. Уеду отсюда, вот тебе крест, уеду! Выстрою в Быкове усадьбу, возьму
детей, а ты живи один с
милыми сестрицами, любуйся на них!
— Пусть Бог
милует нас от этого,
дитя мое! Молчи только, моя паняночка, никто ничего не узнает!
Вот один раз Пидорка схватила, заливаясь слезами, на руки Ивася своего: «Ивасю мой
милый, Ивасю мой любый! беги к Петрусю, мое золотое
дитя, как стрела из лука; расскажи ему все: любила б его карие очи, целовала бы его белое личико, да не велит судьба моя.
— Галактион Михеич, я сегодня видела ваших
детей, — заговорила первой Устенька. — Девочка такая
милая и мальчик…
— Господи, али не хватило у тебя разума доброго на меня, на
детей моих? Господи,
помилуй…
А какое симпатичное, какое
милое лицо у старшей дочери Лебедева, вот у той, которая стояла с
ребенком, какое невинное, какое почти детское выражение и какой почти детский смех!
Лет пять спустя, однажды, Афанасий Иванович, проездом, вздумал заглянуть в свое поместье и вдруг заметил в деревенском своем доме, в семействе своего немца, прелестного
ребенка, девочку лет двенадцати, резвую,
милую, умненькую и обещавшую необыкновенную красоту; в этом отношении Афанасий Иванович был знаток безошибочный.
Мудрено тебе вообразить, что Оленька, которую грудным
ребенком везли из Читы в Петровское, теперь женщина 24 лет — очень
милая и добрая.
С этой почтой было письмо от родных покойного Вильгельма, по которому можно надеяться, что они будут просить о
детях. Я уверен, что им не откажут взять к себе сирот, а может быть, и мать пустят в Россию. Покамест Миша учится в приходском училище. Тиночка
милая и забавная девочка. Я их навещаю часто и к себе иногда зазываю, когда чувствую себя способным слушать шум и с ними возиться.
— Звягин воюет?
помилуй! смиренный селянин, женат, двое
детей, служит мировым посредником и мхом обрастает.
—
Помилуй, двое
детей, какое уж похорошеть! Ну, а ты?
— Здравствуй, Женичка! — безучастно произнесла Ольга Сергеевна, подставляя щеку наклонившейся к ней девушке, и сейчас же непосредственно продолжала: — Положим, что ты еще
ребенок, многого не понимаешь, и потому тебе, разумеется, во многом снисходят; но,
помилуй, скажи, что же ты за репутацию себе составишь? Да и не себе одной: у тебя еще есть сестра девушка. Положим опять и то, что Соничку давно знают здесь все, но все-таки ты ее сестра.
— Ну, полно, полно плакать, — говорила мать Агния. — Хоть это и хорошие слезы, радостные, а все же полно. Дай мне обнять Гешу. Поди ко мне,
дитя мое
милое! — отнеслась она к Гловацкой.
— И только это? О, mem Kind! [О, мое
дитя! (нем.)] А я думал… мне бог знает что представилось! Дайте мне ваши руки, Тамара, ваши
милые белые ручки и позвольте вас прижать auf mein Herz, на мое сердце, и поцеловать вас.
А ведь ты сам знаешь, что
дети — это самые первые, самые
милые вралишки и в то же время самый искренний на свете народ.
—
Помилуйте! — совсем уж добродушно возразил Кербеш. — Жена,
дети… Жалованье наше, вы сами знаете, какое… Получайте, молодой человек, паспортишко. Распишитесь в принятии. Желаю…
А они, ей-богу,
дети,
милый мой Лихонин…
Однако всем было весело, кроме меня, и с тайной радостью проводил я больших и маленьких гостей, впрочем, очень
милых и добрых
детей.
Милая моя сестрица также была испугана и также сидела на руках своей няни; вдруг вошла княжна-калмычка и сказала, что барыня спрашивает к себе
детей.
«Что ж, хорошо ли там было?»
Дед на
ребенка глядит:
— Лучше не спрашивай,
милый!
— Нет уж, благодарю вас: она ведь оттого так и груба, что знает, никто, кроме нее, не умеет стереть табак, как я люблю. Вы знаете, мой
милый, — продолжала бабушка после минутного молчания, — что ваши
дети нынче чуть было дом не сожгли?
Я с недоумением и тоскою смотрел на него. Наташа умоляла меня взглядом не судить его строго и быть снисходительнее. Она слушала его рассказы с какою-то грустною улыбкой, а вместе с тем как будто и любовалась им, так же как любуются
милым, веселым
ребенком, слушая его неразумную, но
милую болтовню. Я с упреком поглядел на нее. Мне стало невыносимо тяжело.
— Да благословит же тебя бог, как я благословляю тебя,
дитя мое
милое, бесценное
дитя! — сказал отец. — Да пошлет и тебе навсегда мир души и оградит тебя от всякого горя. Помолись богу, друг мой, чтоб грешная молитва моя дошла до него.
— Нет, в самом деле, — подхватил Ихменев, разгорячая сам себя с злобною, упорною радостию, — как ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти! На что в Сибирь ехать! А лучше я вот завтра разоденусь, причешусь да приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (к такому лицу уж нельзя иначе!), перчатки для полного бонтону купить да и пойти к его сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости и
помилуй, дай кусок хлеба, — жена,
дети маленькие!.. Так ли, Анна Андреевна? Этого ли хочешь?
Между нами как-то установилось, чтоб с каждым приходом моим я приносил ей известие о ее
милом, незабвенном
дитяти.
Нечего было тут прибавлять. Я молчал, и мне самому хотелось заплакать, смотря на нее, так, от любви какой-то. Что за
милый был это
ребенок! Я уж не спрашивал ее, почему она считает себя способною сделать счастье Алеши.